Помощник хирурга - Страница 34

— Да, мама! — прокричали они, но в этот самый миг с улицы донесся шум от въезжающей во двор повозки, и ватага высыпала навстречу. Секунду спустя с криками:

«Это правда! Одержана великая победа! «Шэннон» захватил «Чезапик»! Ура! Ура!», — они показались в дверях, но так же стремительно исчезли. Стал слышен звон детских голосов и вторящий им рокот мужских, гораздо ниже тоном. Джек отметил, что эти голоса с явным южным акцентом, и словечки проскальзывают покрепче, чем те, что обычно в ходу на нижней палубе. Фэнни обращалась к Бондену «чёртова швабра», но весело, без малейшего желания обидеть. Также было слышно Шарлотту, говорящую, что «хотя Уорлидж был на бровях, любая шайка чертовых сенокосов могла бы запрячь пони лучше». Оно и понятно — из четырёх человек, ведущих хозяйство в Эшгроу-коттедж, трое с детства воспитывались в море и ничего не смыслили в лошадях. И хотя четвёртый, слабоумный Уорлидж, работал на ферме до того как отряд вербовщиков поймал его двадцать лет назад, он без памяти лежал на полу повозки, и был не в состоянии даже пальцем пошевелить ещё до того, как компания собралась в обратный путь. Остальные, столкнувшись с проблемой в лице впавшего в прострацию Уорлиджа и исчезнувшего хомута, запрягли пони в наилучших присущих морякам традициях. Хотя шансов вырваться у животного не было, но затянутая вокруг шеи петля душила его, стоило чуть прибавить ходу и мужчинам пришлось толкать повозку от самой «Руки и ракетки»,[4] где они отмечали победу.

Как бы то ни было, все эти приключения привели их в чувство в степени достаточной, чтобы считаться трезвыми по не очень жёстким морским стандартам. Когда Бонден (самый крепкий из всех) вошёл в гостиную для получения приказаний, его радость была несколько усилена «собачьим носом»,[5] а возможно, и малиновым шрабом.[6] Засвидетельствовав капитану радость от его возвращения и по факту победы,он со страстным вниманием выслушал рассказ Джека о его участии в битве, с полным пониманием следя за каждым манёвром.

— Если бы не бедняга капитан Броук, — сказал моряк, — дело вышло бы идеальное. Я служил под его началом на старине «Друиде» и его можно считать одним из немногих, кто ценит большие пушки. Он поправится, сэр?

— Надеюсь, Бонден, право дело, — кивнул Джек и вспомнил ту ужасную рану. — Но доктор скажет тебе больше моего. Он может заглянуть завтра, так что его комнату стоит приготовить как следует, вдруг он решит остаться. А потом ступай к мистеру Кимберу, передай от меня наилучшие пожелания и скажи, что я буду рад видеть его завтра поутру, до того как уеду.

— Так точно, сэр! — гаркнул Бонден. — Комнату для доктора и мистера Кимбера с докладом сразу после завтрака.

— До того как ты уедешь, дорогой? — вскричала Софи в тот же миг, как за Бонденом закрылась дверь. — Но ведь наверняка тебе не обязательно так скоро появляться в Адмиралтействе? Разве Адмирал не дал тебе отпуск?

— О да, он был сама любезность, сделал всё, что было в его силах, и шлёт тебе свою любовь. Я беспокоюсь вовсе не об Адмиралтействе, а о Луизе Броук. Ей нужно поведать о состоянии мужа при первой возможности и если поутру отправиться в путь, я могу успеть на «Хариджский экспресс», так что быстро обернусь и буду дома уже в пятницу.

— Письмо, очень тёплое письмо, вполне бы подошло. Ты так устал, дорогой Джек, и худой как палка, тебе нужен отдых, а сутки тряски в экипаже вконец тебя измотают, не говоря о том, что нужно ещё добраться до города. И как бы то ни было, ведь ты сказал Бондену, что не можешь ничего существенного сообщить о ране бедняги Броука — тёплое письмо, со всякого рода наилучшими пожеланиями и мнением Стивена гораздо лучше, с какой стороны ни посмотри.

— Софи, Софи, — с улыбкой произнёс Джек.

Сердцем жена понимала, что людям на службе приходится путешествовать на громадные расстояния, чтобы утешить семьи своих сослуживцев, и несколько раз сама была объектом такой бесконечной заботы — лишь несколькими месяцами ранее первый лейтенант с «Явы» заехал по пути из Плимута, чтобы уверить её, что она всё ещё владеет живым мужем. Но даже с учётом этого сложно было сопротивляться такому нежданному отъезду. Она бормотала: «Луиза Броук», — весьма недовольным, даже ревнивым тоном, и ей пришли на ум несколько новых причин. Софи озвучила их несмотря на то, что во взгляде Джека и наклоне его головы было что-то, дающее понять — все попытки бесполезны, как бы убедительны ни были доводы. В результате, охватившее их прежде ощущение счастья вернулось вновь. Пара отправилась бродить по саду, осматривая особенно ценные растения, кроме тех, что росли непосредственно у дома и которые они сажали вместе. Ни одного из супругов нельзя было назвать гением по части садоводства, как и счесть обладателем отменного вкуса, так что те растения, которые выжили — лишь небольшая часть из всех, — возвышались в неистовых, плохо упорядоченных зарослях.Но цветы эти, какие уж народились, были их собственными и они всем сердцем любили их. Когда Софи пришлось отправиться в дом, чтобы присмотреть за детьми, Джек пошёл следом, так что она услышала его твердые, знакомые шаги на пороге. В музыкальной зале пианино — редко используемое, но по случаю настроенное, чтобы давать девочкам уроки — издало череду громких аккордов, поднимающихся выше и выше, наполненных радостью до того как упасть в глубокий, задумчивый грохот, который спокойно перетёк в сонату Гуммеля, которую Джек часто играл, и которую она сама выучила давным-давно.

Потом он взял свою скрипку, скрипку гораздо более дорогую, чем он мог себе позволить — Амати, не меньше, купленную на долю добычи, взятой в Индийском океане, — и вновь заиграл что-то умиротворяющее, переложенное для этого инструмента. Джек играл не слишком хорошо: прошло много времени с тех пор, как он брал в руки скрипку, да и пальцы раненой руки ещё не до конца восстановили проворство, но для Софи будто играл сам Паганини — дом вновь ожил и был наполнен жизнью.